1. По какому принципу вы выбираете книги, которые издаете? Какова та литература, которую вам интересно печатать?

В мае 68-го года студенты расписывали стены парижских домов цитатами из моего любимого романа «Могила для 500 000 солдат». Вот такая трансгрессивная литература мне интересна. Но надо понимать, что, поскольку сегодня бунт и вообще какой-либо радикализм в литературе в принципе невозможны, а попытки воздейст-вовать на мир через беллетристику смешны, эти тексты всецело принадлежат прошлому и революционными остаются только в архивном смысле.

2. Не секрет, что издательство «Kolonna» отличается широтой эстетического вкуса при высоком уровне качества книг, – по сути «Kolonna» стала своего рода русским аналогом «Галлимара». Как сочетаются в вашем издательском представлении, скажем, Гертруда Стайн и Гай Давенпорт с одной стороны,   Алистер  Кроули  и  Илья  Масодов
с    другой,   Антонен    Арто    и    Жан   Жене
с третьей, и Аркадий Драгомощенко и Елена Фанайлова – с четвертой?

А что объединяет авторов «Галлимара»? Обычный издатель вынужден, в первую очередь, учитывать литературную конъюнктуру. Случай «Колонны» достаточно нетривиален: мы вообще не принимаем в расчет рынок –  наши книги, за редчайшим исключением, некоммерческие, никакой прибыли не приносят. Так что я руководствуюсь собственными увлечениями: мне интересны писатели танжер-ской Интерзоны, Гертруда Стайн и ее круг, чешский эзотерический авангард 1910-20-х годов, французское паническое движение, эпистолярные романы Герарда Реве – вот все это мы и издаем. Разумеется, выбор выглядит эклектично, но у этого эклектизма есть достоинство – он обусловлен личными пристрастиям (моими), а не стремлением обольстить покупателя.

3. Какая книга, которую вы издали, вам понравилась в результате больше всего? Что-то   особенное?

На Страшном Суде я первым делом предъявлю четыре книги Пьера Гийота, которые мы издали в отличных переводах. Вряд
ли кто-нибудь другой взялся бы за такой проект. Задача в высшей степени непростая, поскольку потусторонние сущности, продиктовавшие Гийота эти тексты, весьма коварны. Как известно, переводчица «Могилы» на англий-ский язык сошла с ума во время работы и сожгла свою рукопись, да и наш переводчик тоже чуть было не рехнулся.

4. Кто обычно подбирает иллюстрацию на обложку – автор или вы? Иллюстрации, как правило, очень подходят.

В большинстве случаев я сам. Обложка – одна из немногих уступок рынку, на которые при-ходится идти. Но в сущности это дикарство – разрисовывать книгу. Я считаю, что на обложке никаких картинок быть не должно – как на классических изданиях того же «Галлимара» или абсолютно всех книгах основанного Аленом Роб-Грийе Editions de Minuit.

5. Как вы относитесь к многочисленным публикациям рейтингов «Лучших книг» года, десятилетия, века?

Поскольку, как правило, эти списки являются результатом  объединения  самых  несопостави-
мых вкусов, выглядят они комично. Хотя в сочетании несочетаемого иногда возникает особая прелесть, как в известной встрече зонтика и швейной машинки. Но если вы хотите предложить мне оставить такой рейтинг, я не возьмусь, поскольку не знаю, что есть «лучшее». 

6. Как вы могли бы охарактеризовать современную литературную ситуацию в мире? В России?

Уходит последнее литературное поколение – писатели логоцентрической эпохи. Жюльену Граку – 97 лет,  Роб-Грийе – 85,  Джеймсу Парди – 84, Ходоровскому – 78, Аррабалю – 75, самому молодому – Пьеру Гийота – 67.  Литера-тура – большое кладбище, рядом с которым стоит полупустой дом престарелых. Я не читал ни одной книги, которую можно было бы признать литературой 21-го века.  Говорят, что постмодернизм был тупиком, из которого искусство выбралось и двинулось прежним курсом. Но (возможно, это дефект восприятия или неосведомленность)  я не заметил, чтобы после отхода постмодернистской волны возник-ло нечто принципиально новое, вижу только бесконечные наскучившие повторы и движение вспять. А  если  не  можешь  предложить  небы-
валое, зачем вообще писать? Книг бесконечно много, хватит уже. Мне кажется, что сегодня нужно обладать каким-то невообразимым нахальством  (или  наивностью,  быть  может?),  чтобы, не принимая в расчет всё уже  написанное, взяться за сочинение текста о каких-то вымышленных людях и их сложных судьбах. Готов допустить, что литература сегодняшнего дня – это, предположим, блоги; завтра, быть может, это будут какие-нибудь чипы, вживленные в мозг. Но все-таки вряд ли это привычные романы / повести / рассказы. Мы недавно спорили, может ли появиться трансгрессивный текст сегодня. Есть очень точное суждение Питера Гринуэя о том, что главными темами нашей культуры являются секс и смерть, но если мы кое-как научилась манипулировать сексом, со смертью ничего не удается сделать. Если исходить из этого, задача новой литературы – одолеть смерть и воскре-сить мертвых: в духе федоровской философии Общего дела.

7. «Испортил» ли Интернет литературу?

Странный вопрос. Интернет не способен испортить литературу, он делает текст доступ-нее, вот и все. Но, разумеется, Интернет прикончит книгоиздание. Думаю, что  лет через 15-20 типографий вообще не будет – исчезнут, как исчезли пишущие машинки. Обречены и традиционные библиотеки. Не вижу в этом ничего   дурного.   Книгоиздание   –  дорогосто-ящий, крайне неудобный процесс. Книги должны быть дешевыми (или вообще бесплатными) и общедоступными. И почему между автором и читателем должен встревать какой-то посредник? Интернет дает любому возможность разрушить эту старомодную посредническую структуру. Я это всячески приветствую.

8. Известная фраза Флобера: «Литература для меня уже не более чем жуткий искусственный фалл, которым меня пялят, а мне даже не кончить». Что для вас вообще значит слово «литература» (отдельно от явления литературы) и какие эмоции оно вызывает?

С Флобером согласятся многие, но не я. Я все время читаю фикшн. Большинство моих знакомых не читают решительно ничего (и правильно делают). Кто вообще сегодня читает? Реальный тираж книги на русском языке (на 150 миллионов русскоязычных особей) – 500-700 экземпляров. Красивые Люди не  читают,  поскольку  им  и  так  все  известно,
Некрасивые – не читают потому, что у них есть дела поважнее. «Колонна» пару раз, развлече-ния ради, участвовала в книжных ярмарках в Москве, и я определил, как выглядит средний покупатель беллетристики – это ебанутая старуха лет 80-ти. Вот мы с ней вдвоем и кончаем от этого деревянного фалла.

9. Есть ли у писателей национальность? Есть ли, на ваш взгляд, реально «французская литература» и «американская литература»?

Французская наверняка есть, насчет американской можно поспорить, а вот русской, скорее всего, больше нет – это что-то из области туркменских холодильников или антар-ктического балета.  Последней русской книгой оказался «Роман» Сорокина; всего последу-ющего могло и не быть. Но я не исключаю, что русская литература возродится – возможно, в какой-то новой, уникальной форме. Может быть, это будет литература боевых искусств – например, тексты будут возникать в виде ссадин и царапин на теле писателя или читателя.

10. Есть ли писатели, которые вам близки, и    писатели,    которые    вызывают    у    васраздражение (оставаясь при этом для вас писателями, и хорошими)?

Мне симпатичны люди, которые, несмотря на успех своих книг, перестали писать. Самые очевидные примеры – Саша Соколов, Масодов, Могутин. Автор «Романа с кокаином» Марк Леви. Мне нисколько не интересен Сэлинджер, но его категорическое нежелание оставаться писателем вызывает уважение.

                    «ЧАСТНАЯ» ЧАСТЬ

11. Какую вашу книгу вы считаете самой удачной – или самой любимой?

Все, что я написал, можно было бы и не писать (или хотя бы не издавать). Когда-то меня увлекала затея сочинить на русском языке книгу, в которой были бы разорваны все связи с русской литературой. Может быть, мне это в какой-то степени удалось, но потом я понял, что сама задача не стоила труда: русская литература – это трухлявый пень, ее невозможно сразить приемом карате, лучше просто обойти. Не восставать против нее, а ускользнуть, не участвовать. Даже сейчас, отвечая на эти «литературные» вопросы, я испытываю изрядный    дискомфорт,    потому   что   рискую  превратиться в вурдалака. Помните этот рассказ Толстого о трагическом семействе, где дед пил кровь из внука, а потом вселился в его труп? Это очень тревожная вещь.

 12. Как вы относитесь к театру? К живописи? Считаете ли вы, что высшим искусством будущего будет некий сплав между визуальным рядом, звуковым соответ-ствием и сопроводительным текстом?

К театру отношусь с неприязнью, т.к. он подразумевает чувственный контакт с инопри-родными лицедеями, которых нельзя выклю-чить, как фильм, или отложить, как книгу. К живописи отношусь с большим интересом и собираю арт-брютовые диковины. Высшее искусство (будущего и настоящего, в этом я согласен со Штокхаузеном) – прямая трансля-ция массовых убийств и их любопытных последствий.

13. Интертекстуальность? Считаете ли вы, что современный текст должен быть интертекстуален?

Ну разумеется – поскольку  все уже написано. Только  какой-нибудь  былинный  титан  сможет
поднять гирю уже существующего. Пока таких юберменшей нет, так что будем довольство-ваться переплетениями старых текстов.

14. Вы назвали как-то занятия переводом «мастерством чучельщика»? Чем вы руковод-ствуетесь, выбирая книгу для самостоятель-ного перевода: автор должен вам нравиться или писать определенным стилем, или, наоборот, должен представлять интересную переводческую задачу?

У каждого текста есть своя интонация, и, если я слышу русский ее аналог, я берусь за перевод. Надо учитывать, что русский язык – один из самых неуклюжих и уродливых языков на свете, так что интонация многих замечательных книг (особенно написанных очень просто – простое переводить сложнее), в русском переводе невоспроизводима. Я никогда не считал себя профессионалом, занимался этим от скуки и сейчас перевожу очень мало – 2-3 рассказа в год. К тому же, все больше сомневаюсь, имеет ли вообще смысл перево-дить с английского. Английский и так все знают, а тот, кто не знает, погибнет под прессом социал-дарвинизма. Сейчас пытаюсь перево-дить с чешского – в этом, кажется, больше смысла, да и не так банально.15. Кого вам был сложнее всего переводить за всю вашу переводческую практику?

Пожалуй, Пола Боулза. И, видимо, не надо было мне за него браться. Боулза переводили многие, но только Валерий Нугатов поймал его интонацию. У русского Боулза должен быть синтаксис Леонида Добычина. До Нугатова этого никто не понимал, и я в том числе.

16. Какова, по-вашему, роль мифологии в современном мире? Аркадий Драгомощенко как-то заметил, что возможно лишь «на-пыление» реальности на устойчивую канву мифа. Возможен ли, на ваш взгляд, новый миф или он будет лишь бесконечной вариацией старого?

Со всем, что говорит Драгомощенко, я безусловно согласен. Если он так сказал, значит так оно и есть. Я одобряю любые суждения о том, что будущее в прошлом и сейчас мы наблюдаем искаженную проекцию мира, который был некогда уничтожен ядерным взрывом в пустыне Гоби. 

17. Вы как-то обмолвились, что вас интересует     преимущественно      «темное, загадочное и зловещее». Почему? Все остальное просто надоело или?

Нет, я в свое время сказал, что меня интересует только КСП – Конспирология, Сатанизм и Педерастия. Я и до сих пор уверен, что это три самые неисчерпаемые вещи на свете. И «темное, загадочное и зловещее» тоже вписывается в эту волшебную формулу.

18. Каково ваше отношение к оккультизму? Является ли это для вас, в первую очередь, игрой, эстетическим занятием или же это более серьезно?

Я абсолютно убежден, что являюсь роботом, которым управляют незримые сущности. Стремление постичь их намерения или установить с ними обратную связь – это и есть оккультизм. Занятие сложное, но не бессмыс-ленное.

19. Достаточно известен тот факт, что вы являетесь телемитом (хотя извлечен он из посыла одного из критиков, назвавших ваш роман «Девяносто три!» первым телеми-тским романом в России). Не могли бы вы рассказать подробнее, что это значит? То есть,  что такое Телема  можно легко узнать в Интернете. Но что это именно для вас – быть телемитом, как это?

Это очень просто: нужно осуществлять свою подлинную Волю и убивать тех, кто мешает это делать. С другой стороны, среднестатисти-ческий телемит сегодня – 15-летняя девочка из штата Айова, ненавидящая отца-баптиста. Так что, возможно, быть телемитом – это быть этой девочкой.

20. К слову сказать, согласны ли вы, что «Девяносто три!» в самом деле телемитский роман, и что это должно значить?

Нет, это роман о ненависти к детям и русскому языку (который сам по себе является отвратительным испорченным ребенком). Но главный герой романа – детоубийца Жиль де Рэ – в самом деле был стихийным телемитом, поскольку осуществлял подлинную Волю и пытался вступить в контакт со своим Святым Дьяволом-Хранителем по имени Баррон (правда, безрезультатно).

21.Какие еще романы подобного толка (если вы согласитесь с правильность определения, конечно) вы могли бы порекомендовать?Попыток такого рода было немало, но я бы не назвал их удачными. Ученик Кроули Кеннет Грант сочиняет такое партийное фэнтези. Один его роман я в свое время перевел, просто из любопытства.

 22. Кирилл Кобрин, рецензируя «Девяносто три!», назвал его главным героем ожидание. Ожидание и отсутствие ответа, т. к.  «Тот, к кому обращено ожидание, во славу которого строятся разные мистические храмы, тот, на чью помощь уповают в ритуалах – он НЕ ОТКЛИКАЕТСЯ». Сознательный ли это авторский жест и, если да, то почему так?

Откликается ли экспериментатор на писк лабораторной мыши? Ей приходится доволь-ствоваться  тем, что он слышит ее голос, манипулируя электродами.